Читать интересную книгу Выстрел по солнцу. Часть вторая - Александр Тихорецкий

Что это? Новый уровень? Старость? Если так, то старость преследовала его всю жизнь, преследовала, надев маску ставшего уже привычным одиночества, то приближаясь, то отставая, день и ночь обжигая его своей гнетущей близостью, заставляя торопиться, прыгать через ступеньку, оставляя позади брошенные в спешке судьбы, незаконченные дела, недосказанные слова…

И всю жизнь он лгал себе, руладами убогого своего красноречия убеждая, что все это – нормально, что нынешний век – век скоростей, и что не из-за чего печалиться, потому что все самое главное и важное – впереди.

А всему виной был самый банальный, самый элементарный страх смерти, страх слепой, бессознательный, обезличенный. И теперь старость догнала его, застала врасплох, оставив наедине с тем самым, чего он так боялся, от чего бежал всю жизнь, в кутерьме побед, встреч, снов, измен и расставаний не замечая, как замыкается кольцом извилистая траектория его пути, пылает алым заревом того, что было когда-то для него рассветом, а теперь превратилось в костер аутодафе. А страх – уже перед ним, вот-вот снимет свою опостылевшую маску, будто прощальным откровением, обнажив свое настоящее лицо, и он, как и когда-то, снова беззащитен перед ним. Так же беззащитен, как беззащитен перед временем, отсчитавшим срок его жизни, перед судьбой, очертившей его путь, перед смертью, мрачной фигурой венчающей горизонт его заката.

Смерть. Вот и вновь она вошла в его жизнь, но вошла не так, как раньше – неожиданной и незваной гостьей, нет, теперь она вошла, как вполне предсказуемый визитер, полноправный и компетентный участник предстоящей драмы. Что ж, пора привыкать к переменам, наверняка, эта – не последняя, наверняка – не самая горькая.

Неожиданная тень, легкая и бесшумная, надвинулась сзади, легла на стекло косым сегментом. Ленский вздрогнул, обернулся. Перед ним лицом к лицу, сложив руки на груди, спрятав подбородок в воротник свитера, мрачной скалой высился Силич.

Мгновенная судорога сознания, смятого внезапностью встречи, вырвалась на поверхность сто раз повторенным:

– Слава, а я тебя ищу!

Силич слабо улыбнулся, махнул рукой.

– Меня теперь все ищут.

Он выглядел смущенным и подавленным, и, повинуясь внезапному порыву, Ленский увлек его в угол, под крону громадного растения в горшке, испокон веков культивируемого здесь стараниями Наденьки.

Слова, которые он готовил, ловушки, которые он плел – все исчезло куда-то, растаяв в горячем море жалости и нежности к этому большому, неуклюжему, несчастному человеку. Ему захотелось сказать, что он не верит в его предательство, не верил с самого начала, и все его мысли, все его слова и поступки – лишь долгий и мучительный путь в лабиринте самого себя, самом неизученном, самом запутанном и противоречивом лабиринте на свете.

Еще ему хотелось сказать, что все проходит, что пройдет и это, и растает этот жуткий туман, и сойдут эти слякоть и грязь, и скоро, совсем скоро выглянет Солнце. И все вновь станет зеленым и юным, цветущим и прекрасным, и надо только верить, верить и ждать, надо научиться любить и прощать, и тогда все, что задумал – сбудется, все, о чем мечтал – исполниться.

И он уже задохнулся в упоении волшебного полета, но вместо нужных, теплых и добрых слов какие-то другие, мелкие и дряблые, лезли на язык, и Ленский произносил их с брезгливостью, почти с отвращением, сознавая, что несет какую-то чушь, говорит совсем не то и невпопад.

– Слава, я понимаю, – он бегал взглядом по лицу друга, смутно бледнеющему в свете разгорающихся фонарей, не в силах остановиться, боясь встретиться с ним глазами, – бывают в жизни огорчения. Но ты держись, старина! Ведь, и не такое бывало, и не через такое перепрыгивали…

Силич смотрел на него грустно, немного иронично, улыбаясь своей доброй улыбкой, и Ленский замолчал, сжал лицо ладонями, чувствуя, понимая, что продолжать говорить – глупо, глупо, глупо, глупо и даже подло.

– Да, ерунда все это, Жень, – голос Силича как-то незаметно проник в тихое, медленное пространство. – Меня другое беспокоит. Жизнь уходит, понимаешь? Уходит, как песок сквозь пальцы. Помнишь, как раньше бывало? Все крутится, все кипит вокруг. Сейчас – не то, пустота кругом сплошная, вакуум. Будто оборвалось что-то. И дела, и мысли, и встречи – мелкие какие-то, пустые, в конце каждой – тупик.

Старость? Так, вроде, рановато еще. Или я так изменился? Поизносился, что ли? И опять – нет. А меня, все равно, останавливают, постепенно, как машину – механизм за механизмом, функцию за функцией. Выключают потихоньку из жизни, еще немного, и никто уже не вспомнит такого человека, человека по имени Вячеслав Силич.

Ленский осторожно коснулся его руки.

– Слушай, Слав, может, тебе отдохнуть? – он приблизился, заглянул другу в глаза. – Пиши рапорт, Князев этот – неплохой мужик, с придурью, конечно, но, вроде – ничего, свой. Я думаю, подмахнет он тебе отпуск на пару недель, а мы за это время как-нибудь со всем этим бардаком разберемся.

Поезжай куда-нибудь подальше, отлежись, отоспись, как следует. Приедешь бодрый, отдохнувший, как огурчик, никто и не вспомнит обо всей этой хрени. Хочешь, вместе к Князеву пойдем?

Силич запрокинул голову к потолку, вполголоса застонал.

– Женька! Женька! Да, что ты говоришь такое? Какой отпуск? Да и не хочу я никуда уезжать! Как ты не понимаешь? Я же тебе о другом говорю, – медленно, ритмично он ронял кулак на подоконник. – У меня жизнь останавливается, понимаешь? Каждый день, каждый час, каждую минуту. Я сам останавливаюсь, как корабль, как паровоз, я чувствую замедление хода, чувствую, как умираю, чувствую, а сделать ничего не могу! – он схватил Ленского за плечо, повернул к себе. – Я не шучу, Женька! Не шучу и с ума сходить пока не собираюсь. Я уже даже бояться начинаю. Днем я – как во сне, во сне – будто и не засыпал. Видения какие-то странные, кошмары – не кошмары, а только просыпаюсь по ночам от того, что не понимаю, где я, на этом свете или уже на том.

Недавно телефонную книжку старую нашел, обрадовался, думал, приятелей старых вызвоню, встретимся, за старое поболтаем. Представляешь, ни один телефон не ответил. – он приблизил лицо к Ленскому, безумным блеском сверкнули его глаза. – Я – на станцию, а там отвечают: не существуют такие номера. И не существовали никогда. И людей таких нет, представляешь? Ни в одной базе, ни в одном справочнике. Так, они, что – приснились мне? Может быть, и я сам себе приснился, а? – он обхватил руками голову, взъерошил волосы. – Вот я и говорю: выключают меня, Женя, отправляют в теплые края. Без всякого рапорта, без всякого Князева.

И что мне делать? Кто ответит? Пусто на душе, Женя, пусто и безрадостно. Как кролик подопытный, сижу и жду, что будет дальше. Просто полный штиль какой-то… – он вздохнул, помолчал немного. – Ладно, я пошел, меня, кстати, Князев ждет…

Он потрепал Ленского по плечу, нырнул под ветку Наденькиного питомца, тяжело зашагал по коридору.

Ленский смотрел ему вслед, ошеломленный, растерянный. Сердце сжималось от горячей боли, от грусти и нежности к другу, и одновременно что-то темное, неприятное царапало сознание.

Что это Слава говорил про однокашников, телефоны? «…выключают меня…». Что это? Разве может такое быть? Неужели помешался? О, Господи! Только этого не хватало!

Он сжал виски ладонями, покачиваясь, словно пьяный, едва сдерживаясь, чтобы не закричать, не разразится проклятиями в адрес всех и вся, не броситься из окна прямо на фонари, на эти изнеженные капли света, расплывающиеся сейчас мокрыми, радужными пятнами.

Ленский смотрел вслед уходящему другу, и печаль его слов, блеск глаз, сумрак лица вновь вставали перед ним тревожным видением. Невероятная смесь из решимости, осторожности, любви и трусости взорвалась в нем, выплеснулась криком.

– Слава! – он бросился вслед за Силичем. – Слава!

Пространство ощетинилось густой листвой неизвестного дерева, словно водорослями, хватая за шею, грудь, лицо, и он остановился, запутавшись, с неожиданной благодарностью позволяя задержать себя этой непредвиденной преграде.

Мысль билась пойманной птицей, словно изнанкой гипотетических его поступков, рисуя картины возможного будущего. А что он будет делать, когда догонит друга? Что будет предлагать, что обещать? И хватит ли у него сил выполнить все это?

Ветви лезли в глаза чащей мистического леса, окружая карантином такого нужного, такого своевременного промедления, будто стропы парашюта, удерживая от падения в бездну подвижничества. Но слишком сильна была инерция сострадания, слишком крепки инстинкты дружбы, и Ленский чувствовал, что не позволит удержать себя, чувствовал, как соскальзывают в пропасть подошвы эгоизма, чувствовал и уже готовился к затяжному, каторжному полету, но тут бдительная судьба задействовала, наконец-то, арсенал своих спецэффектов, и, словно за спасительную соломинку, он ухватился за неожиданный звонок телефона.